ЗАПИСКИ ПО ЖИВОМУ

Так названа одна из лучших книг Малярова.

Анатолия Андреевича знают и признают. Он самый популярный прозаик нашего края, а среди всех авторов, изданных на доступных языках, в городских библиотеках он пользуется спросом наравне с детективами и адюльтерами, хотя пишет только нашу повседневную, уютную, интимную, -- Николаева и окрестностей, -- мою и твою жизнь, до риска узнаваемую и в лицах, и в поступках. Анатолий Маляров - мой дедушка, и кому, как не мне, уже опытному библиотекарю, сказать о нем то, что знает далеко не каждый. Дедушка живет с редким для нашего менталитета недоразумением: все люди - моральные, исключение - он сам. Этот невинный излом психики возник еще в детстве, когда он, безотцовщина в эвакуации (отец на фронте, мать с группой в горах), дистрофик десяти-двенадцати лет, на Каспии в путину крал мелкую рыбку, которая прорвалась сквозь сети и два-три дня гнила на песке. Усилилось это чувство в средней школе, когда Толик, природный гуманитарий, списывал задачки у приятелей и пропускал уроки, чтобы зарабатывать на конюшне. Закрепилось убеждение в юности, когда деревня и церковь, а в институте - комсомол настойчиво осуждали раннее сближение с девушками, а подросток был горяч и нежен. И до сих пор дедушка не ест рыбы, математиков считает людьми высшего порядка, а женщин, и праведных матерей семейств, и проституток, почитает дочерьми матери Марии.

Дедушка безропотно издает книжки без малейшего заработка. Последний гонорар он получил в восемьдесят восьмом году из Одессы. Это была четвертая его книга. Теперь их двадцать семь. Хобби! Но не только - человеку есть что сказать, а графоман в литераторе зашкаливает. Кстати, этим словом старик не ругается, а гордится: труженик пера. У дедушки слабость: готовя очередную книгу, он вставляет в нее свои козырные опусы, такие как «Горжетка», «Почуття коня», «Зрячий Игорь», «Мистика», «Две восьмерки» и еще много чего. Мысль такая: раньше его книги выходили тридцатитысячными и десятитысячными тиражами, тогда удачные вещи широко распространялись. Теперь же - сто или триста экземпляров: одному читателю в руки попадет то издание, другому это, так пусть доходит лучшее до всех. Разумеется, ревностный поклонник листает все, что Маляровым написано, и он-то упрекнет за повторы. Но пусть прощает старого: в каждой книжке много новых рассказов. И повестей тоже. Как правило, дедушка пишет от первого лица. Здесь смех и грех. По темпераменту старик - холерик: все спешит и все боится потерять мысль. Поэтому выбрал самое короткое имя для главного персонажа - Я. Иванов, Корниенко, Сквозник-Дмухановский - долго вписывать в строку, а здесь - Я. К этому добавляется еще одна хитрость. У дедушки все персонажи не беленькие и не черненькие, а такие, какими ходят рядом с нами. А уж если самого рассказчика, то есть, Я, очернить, читатель поверит, что и все остальные честно описаны. Это добавляет веры в автора.

С дедушкиным Я в рассказах случается много хорошего. Очень хорошего. Наверное, потому, что в жизни у автора не было ничего хорошего: не пил, не курил, не воровал. А друзья с давних времен находятся в курилке, в застолье, в совместных проступках. Любили его не те женщины, которых любил он, приходилось вкушать от греховного. Боялся власти, подчиненных, даже собственной жены. Власть - далеко и занята только собой и электоратом; подчиненные - сплошь себе на уме и видят в тебе дойную коровку и, в то же время, для них ты - все зло государства. От жены ждешь слов успокоения и ласки, а слышишь только страшилки с экрана телевизора, из Интернета, названия болезней и микстур и, самое веселое, постоянное сравнение твоих доходов с состоянием миллионеров. Одного Бога дед не боится: какой смысл бояться всесильного Духа, который тебя создал и есть единственный, кто тебя любит! Угнетает дедушку, когда не понимают его слов окружающие. Он как-то не замечает, что понимают его многочисленные читатели, Только в Центральной библиотеке на руках постоянно три и более десятка его книг.

Жизненный материал для прозы поначалу Маляров не искал. Он творил его. Брался за дело, которого совсем не знал, и вникал в него ревностно. Главное же искал там новое. Убежден, что открытия делают любители, поскольку профессионалы хорошо знают, что в их деле все давно уже на ладони. Так дед стал режиссером телевидения, не имея ни опыта, ни диплома. И открыл тайну поражать домашнего зрителя, который сидит в подштанниках и с чаем под носом. Ведь в таком виде люди куда умнее, чем они же на службе, тем более на собрании. Он строил карьеру на телевизионных спектаклях. Подбирал на роли артистов и любителей, совершенно незнакомых между собой, репетировал отдельно с каждым, а в кадре они встречались впервые в эфире, где интерес нового человека к незнакомцу сильно добавлял к интересу персонажей друг к другу. И этот любитель дослужился до положения главного специалиста, кем служил восемнадцать лет. И совсем буйный ход! 

Дедушка входил в дебри общественного строя и излагал секреты полишинеля на страницы своих повестей. так его вербовал в сексоты «куратор» телевидения от компетентных органов. Пользуясь положением беспартийного режиссера, дед опрометчиво отверг предложение. Но, смекнув, что там же кладезь интриг для прозы, напросился сам «поработать». Простаки считали его у себя под колпаком, но они сами попали под колпак деду. Был написан трогательный роман «Худший из пороков» -- о загнанности обывателя, который сходит с ума не от кары властей, а от их внимания и ласки. Послал в издательство. И тут еще забава! Редакторы не нашли ничего лучшего, как рукопись отправить на рецензию в то самое областное КГБ, которое развенчано в романе. Сложностей море, но -- еще одна радость автора: какой сюжетец!

Дедушка упирается в своих ошибках. Доказательство тому - десятки его афоризмов, как-то:

- Чтобы постичь суть явления, надо его упростить, как дробь, до «одна-другая».

- Кошмар - это реальность в чистом виде.

- Не пытайся оправдать свое существование - это невозможно по определению свыше.

- Один дурак - просто дурак, много дураков - это уже менталитет.

- Воспоминания - это не то, что ты прожил, а то, что ты о себе придумал.

И еще и еще...

Так чутко и с любовью показать, в каком глупом обществе дедушка прожил свои дни, надо уметь!

Он десять лет служил театру, тридцать лет - телевидению, вот уже пятьдесят с лишним лет служит литературе. Думает: театр слегка вытеснен телевидением, телевидение - Интернетом, но литературу не вытеснишь. И театр, и телевидение, и любая игровая затея - производное от литературы. Режиссеры насам перед взывают к сценарию, а зрители, как и читатели, ценят мысль. Священное Писание говорит: во всякую мысль глубже вникнешь, когда правдиво изречешь ее. В дедушкины продуктивные времена ни театр, ни телевидение правды не несли. Подмостки не подходили нашему писателю своей условностью, котурнами, продажной идеологией. Он ставил только легкие комедии в стиле старого, для забавы, театра. Телевидение хорошо тем, что пришло в квартиру обывателя. Но деятели от телевидения, повторяю, не учитывали, что человек в портках гораздо умнее человека в мундире на службе или в верхней одежде на юру. И дома, в царстве спокойствия и права, подай ему или ей душевный разговор, а не пропаганду. Тут и конец надеждам партии на глупенького обывателя. Служил дедушка малому экрану только до тех пор, пока мог ставить телевыставки по собственному выбору, то есть, с глубоким проникновением в мысли и догадки рядового смертного. А возможность такая была, потому что долгое время для телевидения не существовали рекомендации репертуарного комитета министерства культуры.

Проза дедушки порой кажется легкомысленной, куртуазной. Скажем, крестьянин навеселе произносит над покойным со слезой, но с глуповатыми совковыми навыками, потом жмет руку покойнику: «Спи спокойно, товарищ, мы продолжим твое дело». Или - руководитель областного масштаба отчитывает подчиненного за мат в стенах культурного учреждения, и отчитывает отборным матом. Или - советы специалиста: чем больше спит обыватель, тем меньше тратит калорий и денег, главное же, не ругает власть.

Или - ортодоксальный коммунист и горький пьяница, перебрав, гладит малую по головке и говорит: «Дочка, я тебя люблю, как товарища Сталина». Такие «или» подстерегают читателя в каждой вещи Малярова. Порой рассказ былинно печален, например: гибель последней лисички в черте города или сумасшествие робкого обывателя под влиянием ласк компетентных органов. Нет в рассказах его ни глубины Святого писания, ни уроков Монтеня, Сковороды или Шопенгауэра. Заурядно? Заурядно, как наша повседневность. Но это наша жизнь, подмеченная любопытным и непредвзятым глазом.

С детства Маляров чуткий к движениям души. Скажем, крепкий крестьянин из брошенного жеребенка растил коня. Лелеял, делил с ним краюху в голодные годы, разговаривал, как с младенцем. Коня забрали в колхоз. Мужик пошел служить на конюшню, чтобы быть со своим любимцем. А там... вместо овса и сена - ячневая сечка, и не каждый день, лошади, привыкшие или тащить телегу, или жевать, грызли ясли. Гремит грубость и мат равнодушных конюхов и ездовых к отчужденным животным, доминирует восклицание: примись, чтобы сдох! Под копытами, вместо подстилки, разжиженная мочой грязь. На коже животных струпья и свищи. Произошла непостижимая для простолюдина драма. Мужик возненавидел колхозы, лошадей... заодно и своего жеребчика. Поддавал ему коленом под дых и рычал: примись, чтобы ты сдох!

Еще коллизия. Шустрый молодой обыватель решил жениться на богатой красавице. На ухаживания уходили время и деньги. «Для здоровья» он тем временем заходил к юной матери-одиночке. Прошел почти год. Родители богачки согласились на брак дочери со ловким претендентом. И тут молодой мужик собрал документы... и пошел в загс с юной матерью-одиночкой.

Это не сентиментальные опусы для простолюдинов, это из дневников, с именами, датами и адресами.

В литературе и записках Малярова каждый эпизод раскрывает многое из того, что читатель видел, но не заметил, слышал, но пропустил мимо ушей. Подсознание терзало его душу, но не складывалось в слова, а следовательно, не было проникновения, чувства. А здесь читатель как будто сам пересказывает свою быль, здесь читатель - соавтор, к тому же интересный, к тому же в финале открывает для себя что-то неожиданное. Все хорошее очень простое. Дедушка не называет это даром или талантом. Добрый ангел свыше все видит и нашептывает ему его же истории и слова для их передачи, когда он таит дыхание над белым листом или серыми клавишами компьютера.

Один из лучших рассказов Малярова называется «Две восьмерки». Две восьмерки - символ бесконечности. Так пусть у деда жизнь продолжается и продолжается, пусть ему пишется и пишется. Ему мало что надо, разве что хорошая жизненная история и читательское внимание.

Старик - оригинал. На девяностом году жизни, как он шутит, впадая в детство через зрелость, главное же, через юность, он начал писать стихи. За два года (теперь ему девяносто два) сработал целую книжку баллад и рифмованных воспоминаний из своего подневольного времени. «Филофобия"-- сокровенные мысли современника пятидесятых - две тысячи десятых годов. Красота стиха, конечно, не уровня Лины Костенко или Сергея Есенина, но глубина, ирония и точность достойны Малярова-прозаика и драматурга. Случаются и маленькие шедевры.

Последнее, и не важное по дедушке: в его продуктивное время (пятидесятые - девяностые годы) предок мой лавров не нажил. Когда выдвинули на двойную должность: старшего режиссера и старшего редактора художественной редакции, то платили ставку рядового редактора. Потому что не коммунист, даже не комсомолец! Когда воленс-ноленс поставили главным режиссером областной телестудии, то надбавку за должность платили, а высшую категорию не давали по тем же причинам, хотя ни один режиссер в Украине не поставил столько телеспектаклей и такого качества, что транслировали и Киев и Москва. А его авторские пьесы ставили режиссеры во всех трех театрах Николаева, в Запорожье; на радио и телевидении -- в Киеве, Днепропетровске, в том же Николаеве.

Дедподбирал на улице, принимал с факультетов не по профилю одаренных людей, ставил им манеры, язык, поднимал, сколько мог, уровень их цивилизованности. Они росли, скрыто от благодетеля вступали в компартию, славили вождей, а когда пришла независимость, осуждали тех же, проставленных ими. И умерли заслуженными журналистами или заслуженными работниками культуры. А дед умрет с голоду. Последнее - шутка дедушки: пенсия, очень удачный сын и малые запросы творческой его натуры не дадут дедушке умереть до запланированных им ста лет.

И закончу панегирик старому англичанину:

-- Пусть на его пьедестале напишут:

«Грешил много, но его читали».

Анна Сергиенко, Библиотека им. М. Кропивницкого.

 

ЛЮБОМУДРИЕ ГРАДА НИКОЛАЯ

(из рукописи)

УВЕЩЕВАНИЕ

К чему бередить океанское дно
и в космос протягивать руку?
Святое писание знает давно,
что ложная это наука.
Открытия — бредни, фантазии, дым:
нырнешь – не вернешься обратно.
мы сук подрубаем, на коем сидим,
и зло умножаем стократно.
И если от плевел очистить зерно,
просеять сквозь частое сито,
окажется, все, что нам свыше дано,
давно мудрецами открыто.
Не лги, не кради, не блуди, не убий;
Бог свят — не ведись на пороки,
а ближнего пуще себя возлюби, —
и в этом Закон и пророки.

ДВА ЛИКА

Я передумал все, что мог;
махнул рукою: будь что будет.
Оно понятно: Бог есть Бог,
а мы лишь люди – только люди.
Иисуса святость от волхвов,
а тут достались по наследству
сполна все смертных семь грехов,
и никуда от них не деться.
Попробуй-ка не укради,
не подкати к чужой невесте,
приятеля не подведи….
затопчут, пропадешь без вести.
И праведников чистота
манит простолюдин безродных,
но страшен опыт у Христа
и Яна Гуса и подобных!
В душе я постараюсь жить
по всем писаниям пророка,
а на юру слегка грешить
из страха, про людское око.

МУДРОСТЬ

Пожалуй, старцы не умны.
Ну, кто сказать себе позволит,
что все чины от сатаны,
а коллектив – всегда неволя;
что человек сам себе власть:
парламент, президент, министры;
что конституция – напасть:
державу выдумал нечистый;
в природе – только Бог и ты,
кругом нахлебники повально.
Все старцы жаждут простоты,
а все простое – гениально.

AGUA VITA

Порхает в клетке кенарек,
а под рукой — пивная кружка.
 — Ну, я по делу одинок…
а ты за что, моя пичужка?
Признаюсь, я тебя люблю,
как одаренного ребенка;
с утра до вечера ловлю
твой детский бас и дискант звонкий…
Ты апеллируешь ко мне —
никак не можешь докричаться,
что я держу тебя в тюрьме,
чтобы от скуки пообщаться.
… Она ушла… а может, я?
Пускай рассудят нас умельцы.
Была семья и не семья,
но с пепелища погорельцы.
И я, сухой осенний лист,
кружил меж нею и работой.
Лишь ты, мой храмовый солист,
как с паперти, подал мне что-то…
Все, что осталось нам с тобой:
у клетки — плошка, рядом — кружка,
твоя неволя, мой покой
и одинокая пирушка.
Оконца в девичьих сердцах,
для алкоголика закрыты…
О, исполать тебе, монах,
что ты придумал agua vita!

РАЗМЫШЛЕНИЯ

Гляжу через столетья вдаль…
и так и будет, безусловно,
что доконает нас мораль
и станет человек духовным:
забудет, что оно тюрьма,
а также рынки, банки, мэрии;
замкнет публичные дома
и упразднится жандармерия;
исчезнут партии, печать,
заткнутся радио и телеки…
И перестанут процветать
приспособленцы и бездельники.

ЭДЕМ

Отбыв свое на этом свете,
я заглянул украдкой в рай.
А там не люди, а мыслете,
вкушают блага через край.
Довольны малым, бьют поклоны;
не говорят, чтобы не врать,
и руки прячут под хитоны,
чтобы хоть тут не воровать.
Потрафил раю только лучший:
молчун с оглядкой, книгочей,
что веровал на всякий случай
и умер с помощью врачей.
Не все в восторге с того света:
не тот доход и где навар?
Однообразная диета:
амброзия или нектар.
И каждый праведник с изъяном,
на лбу, что твой стигмат, печать…
В раю такие поселяне,
и лучше Богу негде взять.

ВЕЧНОЕ

И мудрый, и немудрый знает,
что наше время сочтено,
что даже солнце угасает,
а уж земля подано… Но!
Старик все дерево сажает,
поэт с грядущим говорит,
а мать рожает и рожает…
а вдруг Спасителя родит.

РЕКВИЕМ

Солдат ушел, а что за ним осталось?
Лужайка, хатка на краю села,
Маруся, сверстница, не из красавиц,
зато такая, как всегда, была;
подушки бабушка с утра взбивает,
дед чешет спину о дверной косяк,
отец свою бригаду наставляет:
при нынешних порядках все не так!
И мама с постирушкой у колодца,
на сестрах с бору сосенки наряд;
Серко, которому из-за блохи неймется
и он спросонья лает невпопад;
и марево над утренним простором,
и грузовик, в котором был шофером…
Солдат ушел, вернуться не удастся:
не той дорожкой покатился свет.
Осталось то, что называлось счастьем,
где самого солдата больше нет.

ЗАКЛИНАНИЕ

При горьких неудачах даже
на Господа не смей роптать.
Он не услышит, не накажет,
Он — Бог, его удел прощать.
Он ниспослал нам жизнь и блага;
и нам ли препираться с ним!
А ропотом своим, бедняга,
ты будешь выглядеть смешным.

ЛЮБОВЬ

Я зашел в подвальчик —
ни пассаж, ни вид:
девушка, как мальчик,
у стола стоит.
Кружка не надпита
 — не умеет пить:
тщетная попытка
горе утопить.
Не с кем поделиться,
так она со мной:
 — Парень из столицы
укатил домой.
Не смешком, оскалом
хочет боль унять.
 — Сколько раз бросали,
мне не сосчитать.
Этот случай редкий
трудно передать:
я служил жилеткой,
чтобы порыдать.
Я тогда был хватом —
парень легких дел:
девушку на хату
заманить сумел.
На коротких волнах
ми сошлись – привет!
Вышло, что на полных
сорок восемь лет.

АКВАРЕЛЬ

У этой светелки скрипучие двери,
для плотности в створки забиты носки;
на покути образ, в которого верят.
Понятно: в светелке живут старики.
Икона – загашник, там две-три купюры:
Господь помогает хранить каждый грош;
пониже, на полке, забыты микстуры:
чем лечишься меньше, тем дольше живешь.
На тырле прошло босоногое детство,
в колхозе горбатились за трудодни.
Теперь оказалось, им некуда деться:
на горе, бездетные люди они.
Старуху хотел дед поэтому бросить;
потом оказалось: бесплодный старик.
Их лето прошло и отшаркала осень:
она – однолюбка, а он к ней привык.
И счастливы, хоть и не знали достатка,
из общей ладони хлебнули сполна.
Но годы считают десятым десятком
и рады друг другу и он и она.